Форум » Антисистемы в зеркале истории » Крымская война » Ответить
Крымская война
Павел: Поскольку был задан вопрос о Крымской войне и роли главнокомандующего А.С.Меншикова, постараюсь привести ряд фактов. А.С.Меншиков действительно был одним из видных деятелей символического масонства в России, что не отрицается и современными масонами: http://www.masons.ru/FAQ.htm. Еще в годы войны в армии ходили слухи о несамостоятельности командующего в принятии решений, о некоей его зависимости от заграничного влияния. Характерный пример особенностей поведения Меншикова содержится в воспоминаниях участника обороны Севастополя П.Кислинского - Меншиков сказал своему адъютанту: "...передай архиепископу, что он напрасно беспокоил Царицу Небесную — мы и без Нея обойдемся!" С другой стороны, ситуация объективно складывалась не лучшим образом для обороны Крыма. Так, приказ на высадку в Крыму был передан по эскадре "союзников" только в море, что объективно исключало возможность получения информации о месте высадки русским командованием. В известной битве на Альме кроме технического "союзники" имели еще и численное превосходство - 67 тысяч против 36 тысяч защитников. Меншикову ставили в вину слабое использование кавалерии, в частности - для возможного контрудара на левом фланге. Но при этом не принимается во внимание, что избранная для обороны позиция на пересеченной местности чрезвычайно затрудняла применение кавалерии вообще. А в целом "Альминская победа союзников не оказала решающего влияния на стратегическую обстановку. Это было сражение, имевшее чисто тактический характер, на редкость лишенное всяких стратегических черт. Командующий русской армией, имея меньше сил, давал сражение исключительно с оборонительными целями. Меншиков намеревался не разгромить противника, а измотать его."
Ответов - 36, стр:
1 2 All
Павел: Занятно, что в январе 1826 года именно А.С.Меншиков был направлен послом в Персию с одновременной тайной миссией - провести негласную инспекцию Кавказского наместничества. Это не вызвало восторга у Ермолова, который используя свои агентурные возможности на Кавказе и в Персии начал активно интриговать против Меншикова, а фактически - против интересов России. Этим воспользовались определенные круги в Персии для введения Ермолова в заблуждение. В результате ни он, ни возглавляемые им войска оказались абсолютно не готовы к вторжению персидских войск, которые, разгромив по частям войска Ермолова, заняли всю Армению и начали вторжение в Грузию (в тех границах, а не в современных). Ермолов, привыкший вести боевые действия против иррегулярных формирований горцев, оказался бессилен против отнросительно регулярной армии. В результате на Кавказ спешно был направлен Паскевич, который с теми же "ермоловскими" войсками успешно разгромил персов под Елисаветполем и сумел переломить ситуацию. Уязвленный Ермолов избрал тактику систематических доносов в Петербург на Паскевича. В результате император вынужден был направить для расследования ситуации генерала Дибича (возглавлявшего ранее следствие по Декабристам). В итоге Ермолов был отстранен за проявленную в войне недееспособность (до этого Паскевич формально числился в его подчинении), а Паскевич был назначен на его место. По понятным этическим причинам о реалтьных мотивах отставки Ермолова в свете не распространялись, что и породило ряд слухов.
Комнин: Павел пишет: А.С.Меншиков действительно был одним из видных деятелей символического масонства в России А можно узнать где был магистр, которому подчинялась ложа Меншикова? В общем, в какой стране могли быть его начальники? Павел пишет: Это не вызвало восторга у Ермолова, который используя свои агентурные возможности на Кавказе и в Персии начал активно интриговать против Меншикова, а фактически - против интересов России. Например? Как это проявлялось?
Павел: Комнин пишет: А можно узнать где был магистр, которому подчинялась ложа Меншикова? В общем, в какой стране могли быть его начальники? Надо поискать у Брачёва. Но учитывая, что русское масонство стало самостоятельным только в XX веке, то выбор не очень широк - либо в Англии, либо во Франции. Комнин пишет: Павел пишет: цитата: Это не вызвало восторга у Ермолова, который используя свои агентурные возможности на Кавказе и в Персии начал активно интриговать против Меншикова, а фактически - против интересов России. Например? Как это проявлялось? Он за долгие годы оброс закордонными связями , и начал, используя их, всячески мешать исполнению основной миссии Меншикова - согласованию границ с Персией. В результате не только не была согласована граница но и у "ястребов" в Персии сложилось ошибочное мнение о возможности успешной войны против России . Реально - линия та же, что и в случае с Грибоедовым, то есть максимальное обострение отношений.
Комнин: Павел пишет: Занятно, что в январе 1826 года именно А.С.Меншиков был направлен послом в Персию с одновременной тайной миссией - провести негласную инспекцию Кавказского наместничества. А почему именно он? Почему ему доверили такую миссию? Да и не мог ли он сам спровоцировать персов? Позже турок он будет провоцировать. Тема Крымской войны вообще очень интересна. В учебнике по которому мы учимся например ничего нет про Венскую ноту а о споре по поводу Святых Мест сказанно только что "Россия предъявила ультиматум по поводу С.М. который Турция отвергла". В результате Россия ("царизм") выглядит главным агрессором. Маленький штрихи. И большой эффект.
Павел: Комнин пишет: А почему именно он? Почему ему доверили такую миссию? Да и не мог ли он сам спровоцировать персов? Собственно не исключено, поскольку современники весьма скептически оценивали его возможности как дипломата и отмечали неприемлемо-высокомерную манеру общения при переговорах . Но это не снимает вины с Ермолова, результатом усилий которого стало, между прочим, заключение Меншикова в тюрьму. А целом - я уже говорил, что и усилия Ермолова, и миссии Меншикова и Грибоедова в целом укладывались в одну схему - столкнуть Россию и Персию лбами. Просто в первом случае это удалось, во втором - нет. А дело было между прочим накануне очередного польского мятежа.
Комнин: В свое время на меня сильно произвела впечатление статья Владимира Казарина "Битва за ясли Господни". http://rp.orthost.ru/history/politika/kr_war/yasli_gosp/ "Нетрадиционный" взгляд на историю Крымской войны.
Павел: Василий Алферьев (1823-1854) Вот в воинственном азарте Воевода Пальмерстон Поражает Русь на карте Указательным перстом. Вдохновлен его отвагой, И француз за ним туда ж, Машет дядюшкиной шпагой И кричит: Allons, courage! Полно, братцы, на смех свету Не останьтесь в дураках, Мы видали шпагу эту И не в этаких руках. Если дядюшка бесславно Из Руси вернулся вспять, Так племяннику подавно И вдали несдобровать. Альбион — статья иная — Он еще не раскусил Что за ма'шина такая Наша Русь и в сколько сил. То-то будет удивленье Для практических голов, Как высокое давленье Им покажут без паров! Знайте ж — ма'шина готова, Будет действовать, как встарь, Ее двигают три слова: Бог, да родина, да Царь! 1854 Почему собственно взгляд "нетрадиционный"? В принципе изложено-то все верно. За эти кренделя во внешней политике Франция в результате заплатила Седаном, а Турция - Сан-Стефанским мирным договором.
Комнин: Павел пишет: Почему собственно взгляд "нетрадиционный"? В принципе изложено-то все верно. "Все новое это хорошо забытое старое." (с)
отец Браун: О Меньшикове: В энциклопедическом словаре А.И. Серкова "Русское масонство 1731-2000" (М., 2001) сказано, что Меньшиков действительно был членом масонской ложи "Золотое яблоко" (Дрезден), но она действовала только в 1812-1822 годах, поэтому влияние масонства на Меньшикова во время Крымской войны маловероятно.
отец Браун: А преувеличивать роль меньшикова в войне вообще, на мой взгляд, не стоит. Собственно, Севастополь не был военной катастрофой. И как бы дальше не разворачивались военные действия в Крыму (даже если бы и очень неудачно), они всё равно не стали бы военной катастрофой. Исход войны решали довольно сложные попытки просчитать возможность продолжения войны в случае вступления в неё Австрии, Швеции, Германского союза, может и ещё кого-нибудь. Катастрофически была подорвана материальная база: не хватало и невозможно было пополнить в нужном количестве запасы пороха и т.п. Всё это вместе взятое вынудило заключить мир в большей мере, чем результат боевых декйствий в Крыму.
Павел: отец Браун пишет: влияние масонства на Меньшикова во время Крымской войны маловероятно. Сведений об усыплении не имеется. отец Браун пишет: Собственно, Севастополь не был военной катастрофой. Ну так тут и до Урала дойди - все "не катастрофа"
Комнин: Павел пишет: Ну так тут и до Урала дойди - все "не катастрофа" Примерно тоже самое пишет Казарин. А вы с ним вроде, согласны.
Павел: Комнин пишет: Примерно тоже самое пишет Казарин. А вы с ним вроде, согласны. Оценка правильности изложения не означает автоматически согласия с автором. А вообще на эту тему интересно написано у Куропаткина.
Комнин: Павел пишет: А вообще на эту тему интересно написано у Куропаткина. Я читал у него о "несвоевременно подписанном мире". То есть в вопросе о войне, он близок к Казарину, то есть к тезису "Россия не проиграла", "падение Севастополя - не катастрофа". Александр II тогда напоминал что и "Москва горела".
Павел: Комнин пишет: Я читал у него о "несвоевременно подписанном мире". Он провел параллели с войной 1904-1905 годов. И там и там Россию поспешили вывести из войны, когда становилось очевидно, что ее противники выдыхаются. Франция заплатила за это Седаном, Англия - Потсдамом
Комнин: Павел пишет: И там и там Россию поспешили вывести из войны, когда становилось очевидно, что ее противники выдыхаются. Ну, если с Русско-Японской войной все ясно, то кто ответственен за Парижский конгресс? Есть конкретные виновники или подозреваемые? Есть ли мотивы (у полу-сахалинского мотивы известны)?
Павел: Комнин пишет: кто ответственен за Парижский конгресс? Есть конкретные виновники или подозреваемые? Есть ли мотивы Ну собственно Праижский конгресс в чем-то был сродни Косовскому сговору - как один уничтожил систему европейской безопасности, построенную на Венских трактатах, так второй уничтожил Ялтинскую систему. Карл Маркс по этому поводу наивно писал, что "Верховенство в Европе перешло из Петербурга в Париж", только вот верховенства этого хватило меньше чем на 15 лет. Франция добилась только того, что в 1870 году Россия с немыслимым в былые годы равнодушием и даже доброжелательно взирала на разгром Третьей империи германской коалицией. Основных виновников наверное два - глупость Наполеона и непреодолимое желание Британии ослабить Россию и получить благодаря этому Иран, Кавказ и Среднюю Азию. И англичане, и французы в результате были достаточно наказаны, а главное - не добились поставленных целей, напротив, понеся существенный ущерб.
Комнин: Павел пишет: Основных виновников наверное два - глупость Наполеона и непреодолимое желание Британии ослабить Россию... А что скажите насчет версии что Наполеон был ставлеником англичан? До того как стать императором, он базировался в Англии. При его правлении Франция и Англия сотрудничали как никогда (я помню две совместные войны - против России и против Китая). В конце концов он в Англии и закончил свою жизнь. Павел пишет: Основных виновников наверное два - глупость Наполеона и непреодолимое желание Британии ослабить Россию и получить благодаря этому Иран, Кавказ и Среднюю Азию. Вы не совсем верно поняли вопрос. Я спрашивал о русских виновниках. Так Русско-Японскую мы проиграли благодаря дипломатии Витте. Были ли люди сыгравшие похожую роль в конце Крымской войны. Может быть, Орлов, который представлял Россию на Парижском конгрессе. Или франкофил Горчаков? Или... царь, поддавшийся на давление Пруссии?
Павел: Комнин пишет: Вы не совсем верно поняли вопрос. Я спрашивал о русских виновниках. масон И. Кошелев, пишет, как многие обрадовались, услышав о высадке англо-французских войск в Крыму: "Казалось, что из томительной, мрачной темницы мы как будто выходим, если не на свет Божий, то, по крайней мере, в предверии к нему, где уже чувствуется освежающий воздух. Высадка союзников в Крыму в 1854 г.,...и обложение Севастополя нас не слишком огорчили (!); ибо мы были убеждены, что даже поражение России сноснее и полезнее того положения, в котором она находилась в последнее время". А Герцен писал 19 июня 1854 года итальянскому революционеру А. Саффи: "Для меня, как для русского (?), дела идут хорошо. и я уже (предвижу)падение этого зверя Николая. Если бы взять Крым, ему пришел бы конец, и я со своей типографией переехал бы в английский город Одессу (и именем этого негодяя и предателя мы называли улицы и университеты!)...Превосходно" (Литературное Наследие, 64 т., 330 стр.)
Комнин: Никто не в курсе почему во время Крымской войны не удалось на Черном Море использовать мины также эффективно как на Балтийском? Разные моря? Я имел возможность сравнить небольшие участки. Сочинский пляж и ... Финский залив. "Чувствуете разницу?" (С)
Лавр: Комнин пишет: Никто не в курсе почему во время Крымской войны не удалось на Черном Море использовать мины также эффективно как на Балтийском? Разные моря? Я имел возможность сравнить небольшие участки. Сочинский пляж и ... Финский залив. "Чувствуете разницу?" (С) Минное оружие тогда только появлялось, не была отработана тактика его использования, а сами мины конструктивно были еще весьма примитивны. Подозреваю, что у России не было ни производственных, ни транспортных мощностей для обеспечения масштабной минной войны на Черном море. Кроме того Финский залив мелководен и изобилует шхерами, а донных мин тогда еще не придумали, якорные же имели весьма серьезные ограничения по глубине установки и низкую стойкость к природным воздействиям.
Комнин: Все это интересно и поучительно (правда, я слышал Герцен в Европе сильно разачаровался). Но ведь не эти люди принимали решение о "преждевременном мире" (формулировка Куропаткина).
Павел: Комнин пишет: Но ведь не эти люди принимали решение о "преждевременном мире" Не эти персонально, но они во многом были "авангардом прогрессивного россиянства" и в то время как в Беломорской Карелии англичан успешно громили партизанские отряды, а Соловки обороняла сводная дружина монахов, тюремщиков и каторжан, они желали жить в "английской Одессе". Кстати тогда эту войну частенько называли "масонской", поскольку практически все ее руководители имели высокие градусы, а Пальмерстон вообще был великим мастером. Замечу, что до создания Великого Востока России еще целых пятьдесят лет. Ну а "пацак пацака не обманывает", как Вы знаете.
Комнин: Артемий Ермаков кандидат исторических наук Столкновение с бездной Крымская война 1853–1856 годов и проблемы глобализации 155 лет назад, в январе 1854 года, англо-французская военная эскадра впервые вошла в Черное море. Почему Россия столь настороженно относится к процессу глобализации? Почему, в свою очередь, мировые лидеры этого процесса с каждым годом воспринимают Россию все непримиримее и враждебнее, часто называя ее основным (иногда даже единственным серьезным) препятствием на пути всемирного объединения? Ответ следует искать не только в сегодняшних политических и экономических раскладах, но и в нашей истории. В самом деле, исторические корни нынешнего мирового государства с ярко выраженным англосаксонским акцентом можно отыскать уже в XVI–XVII веках. Агрессивная, претендующая не столько на мировое господство, сколько на тотальный контроль над мировым рынком британская политика того времени была направлена в первую очередь против ее европейских конкурентов – Испании, Нидерландов, Франции. Однако Московское государство одним из первых ощутило на себе все прелести английской торговой колонизации[1]. Сам статус лондонской Московской торговой компании, возникшей в 1555 году и ставшей в одном ряду с аналогичными ей Турецкой, Марокской, Гвинейской, Вест-Индской и значительно позже созданной Ост-Индской компаниями, прекрасно иллюстрирует отношение англичан к осваиваемой ими территории. Английский историк Уиллан отмечает, что англо-русская торговля XVI века «во многом напоминала обмен, сложившийся между Англией и ее колониями»[2]. «Русские канаты и снасти (а также мачтовый лес, парусина, смола, воск, деготь, а позднее и чугун. – А.Е.) для тогдашнего английского флота имели такое же значение, как нефть для современного», – пишет он[3]. Русский историк Николай Костомаров также полагает, что англичане имели «обширные виды политического преобладания в России»[4]. Но там, где начинается колонизация, всегда возникает сопротивление[5]. Первой узловой точкой российского сопротивления западной колонизации можно считать 1613 год. Избрание Земским Собором Михаила Романова стало не только утверждением независимости Московского государства и символом победы над польской католической интервенцией. Россия, по существу, отказалась от соблазна ценностной и структурной модернизации общества по европейскому образцу, сделав упор на техническое соревнование систем. Земский собор 1613 года, имея все возможности для законодательного ограничения самодержавия, сознательно усилил его политическую мощь[6]. Консолидировавшись таким образом, государственно-общественная система России смогла в течение XVII века не только заложить социально-экономические основы национального сопротивления европейской глобальной экспансии, но и существенно расширить территориальную базу этого сопротивления. Судьба древних государств Южной и Юго-Восточной Азии в те же XVI–XIX века складывалась весьма незавидно. Индия, Индокитай, Индонезия были фактически поглощены и многократно ограблены Западом, как и Африка и Америка. В то же время Османская империя, Иран, Афганистан, Монголия, Китай и ряд других азиатских государств, утратив суверенитет над частью своей территории, тем не менее сумели сохранить относительную политическую самостоятельность, а главное, культурную самобытность. Легко заметить, что они оказались своеобразным «буфером» между Россией и зонами европейской колонизации и частично вошли в сферу русского влияния[7]. Вынужденно развернувшаяся в этих странах дипломатическая игра давала им шанс пережить эпоху колониальных захватов. Таким образом, роль России в новой и новейшей истории Азии трудно переоценить. Фактически ее политика сдерживания модернизации способствовала сохранению основ для сегодняшнего строительства многополярного мира. Похожих результатов Россия XVII–XIX веков добивалась и как европейская держава, так или иначе влияя на ход европейских дел, а то и прямо вмешиваясь в них. Вследствие этого влияния сплошная унификация культур Восточной, Центральной и Северной Европы была существенно заторможена. Колоссальными усилиями Россия в Европе не только неоднократно справлялась с польскими, шведскими, прусскими, французскими и иными гегемонистскими претензиями, но и практически без выгоды для себя стабилизовала готовые рухнуть Австро-Венгрию, Испанию и другие консервативные режимы[8]. Сыграв в первой половине XIX века решающую роль в провале военно-глобалистской авантюры Наполеона, Россия по горячим следам попыталась выстроить и первую систему европейской коллективной безопасности – Священный союз. Карл Маркс и другие европейские радикальные лидеры недаром называли ее «жандармом Европы» или даже «мировым жандармом». За этой ненавистью скрывалась трезвая оценка Российской империи как естественного тормоза модернизации Европы, особенно Центральной и Восточной. Даже не прибегая к вооруженному вмешательству, самим фактом своего существования и развития, Россия ежедневно доказывала миру, что крупное государство может строиться, хозяйствовать и добиваться определенных успехов, не следуя нормам буржуазного права и протестантской этики. Внешняя политика Российской империи XIX века также была весьма динамичной, но на редкость миролюбивой по отношению к ее западным соседям. Царское правительство старалось пунктуально следовать всем дипломатическим договоренностям даже тогда, когда они казались другой стороне утратившими политический смысл. Европейские же «партнеры», напротив, использовали любой повод для разрыва прежних соглашений и выдвижения новых требований в любой удобный для этого момент. Особого накала эта ситуация достигла во второй четверти XIX века, в царствование императора Николая I. Николаевская Россия (1825–1855) справедливо может быть названа пиком русского влияния в мире. В массовом сознании до сих пор господствуют стереотипные оценки этой эпохи, основанные на воспоминаниях Герцена, памфлете маркиза де Кюстина и многочисленных декабристских эпопеях[9]. Но даже эти оценки отражают, прежде всего, двойственную природу данного исторического периода. Двойственность эпохи отражает и подчеркивает также двойственность ее государственной идеологии (которая отнюдь не ограничивалась пресловутой уваровской триадой «Православие. Самодержавие. Народность»), желающей укрепить исторические государственные и народные традиции, не выходя из Европы, а еще теснее ввязываясь в ее внутреннюю жизнь. Никогда ни прежде, ни после Россия в лице своего высшего руководителя с такой безапелляционной решимостью не пыталась диктовать Европе свою волю, настаивая при этом на своей особой роли в защите всех европейских традиций, в том числе и русской. В то же время конец этой эпохи с максимальной жесткостью определил в качестве нормы не столько сотрудничество, сколько противостояние России и Европы, непримиримость и глубину которого позднее отразил в своих работах Н.Я. Данилевский. Итак, с одной стороны, мы видим политику Николая I поддерживающей и проводящей в жизнь, насколько это возможно, принципы Священного союза, этого своеобразного «аристократического интернационала Европы», унифицирующей внутриимперское законодательство и другие порядки, активно пользующейся всеми выгодами и невыгодами зависимости от мирового рынка, особенно сырьевого и финансового. С другой стороны, та же самая политика являет нам пример безоговорочного признания суверенитета держав даже и неевропейских, поддержки религиозно-культурного возрождения[10] России и покровительства русскому национальному просвещению[11]. Независимая экономическая политика в Азии, интенсивное развитие внутреннего рынка, защищенного покровительственными тарифами, регулярные государственные инвестиции в развитие местной промышленности и транспортной сети, а также серьезные попытки неклассического решения проблем сохранения как общинного строя русского крестьянства, так и крестьянской собственности на землю – все это свидетельствовало не просто об очередном витке «национального самоопределения», но и о возникновении в мире, все больше живущем по единым англо-саксонским законам, альтернативной социально-политической системы в лице крупнейшего и сильнейшего государства. К середине XIX века «передовые», то есть дальше других продвинувшиеся по пути глобалистского прогресса, страны Европы уже не могли допустить свободного и стабильного существования подобного конкурента. 155-летний юбилей Восточной (Крымской) войны 1853–1856 годов вновь ставит вопрос о типе и смысле данного конфликта. Существующая историография обнаруживает интересный и странный по своей двойственности подход к данной войне. С точки зрения военных историков и историков дипломатии, перед нами не более чем заурядная схватка великих держав в рамках бесконечной борьбы за раздел сфер влияния на Ближнем Востоке. Весьма почетное поражение в таком локальном конфликте (никаких серьезных территориальных уступок Россией не было сделано) было бы странно считать «катастрофой». Однако его значение для России трактуется большинством отечественных мемуаристов и историков именно так. «Крах николаевского режима», «крымская катастрофа» еще довольно мягкие определения. Их гармонично дополняет и гипертрофированное зарубежное злорадство. Таким образом, нельзя не отметить, что переживание поражения в Восточной войне русской элитой XIX–ХХ веков является, в целом, катастрофичным. Возникает естественный вопрос: с чем это связано? То, что лево-либеральная часть элиты радуется произошедшей катастрофе вместе с политическими врагами России и в этой связи готова бесконечно преувеличивать масштабы поражения, разложение в армии, военные потери и т.д., даже не удивляет. Интересно, что немногочисленное консервативно настроенное крыло той же элиты, не желая мириться с итогами войны, также во многом перекладывает ответственность за них на николаевское правительство, отрекаясь, таким образом, от всякой преемственности внутреннего и внешнего политического курса[12]. Конфликтом какого же типа была, на самом деле, Восточная война, и что реально проиграла Россия? Даже самое краткое описание театров боевых действий выводит нас далеко за пределы Причерноморья и Ближнего Востока[13]. Если операции союзников на Балтике еще как-то оправданы военными соображениями, то бомбардировка Соловецких островов уже представляет собой загадку. Каких целей в практически демилитаризованном регионе Беломорья пыталась добиться английская эскадра, направив острие своего удара не на его крупнейший административный и торговый порт Архангельск, а на древнейшую православную святыню русского народа? Такими же загадочными с военной точки зрения являются и действия англо-французских эскадр на Тихоокеанском побережье. Наиболее уязвимая и беспомощная Русская Америка не только не была как-либо потревожена с моря или со стороны канадской (то есть фактически британской) границы, но и получила дополнительные гарантии территориальной целостности. В то же время никогда не входившие прежде в сферу английского влияния Чукотка, Камчатка и побережье Охотского моря оказались под угрозой военных десантов, а крупнейший порт региона – Петропавловск-Камчатский, хотя и сумел отбить нападение, был разрушен настолько, что на полвека потерял всякое военное значение. Если англо-французские десанты в Петропавловске и Аяне еще относятся соответствующей литературой к истории Восточной войны, то организованная генерал-губернатором Восточной Сибири Н.Н. Муравьевым Амурская экспедиция 1851–1855 годов почти не рассматривается историками в военном контексте. Между тем без этой экспедиции, открывшей новые пути сообщения, многократно расширившей сферу русского влияния на Тихоокеанском побережье и значительно сместившей границы империи к югу, боевые действия на Тихом океане могли бы принять куда более активный и катастрофический характер. Появление русских военных постов в устье Амура и на Сахалине, пограничные договоры адмирала Путятина и Муравьева о границах с Японией и Китаем, заключенные в 1855 и 1858 годах, не только усилили Россию, но и подтвердили: даже в условиях войны, ослабляющей позиции северного соседа, традиционно консервативные режимы стран Юго-Восточной Азии предпочитают договариваться с ним, идти на уступки ему, а не прогрессивно настроенным западным европейцам. Почти то же самое можно сказать и о другой зоне англо-русского соперничества – Центральной Азии. Активные боевые действия сторон на этом театре в период Восточной войны носят сдержанный характер. Англия еще не вполне оправилась от своего недавнего разгрома в Афганистане. Россия, сосредоточив все силы в Крыму и на Кавказе, ограничивается небольшой профилактической экспедицией графа Перовского в район Аральского моря (1853), не желая предпринимать никаких серьезных действий, направленных на подрыв английского колониального владычества в Индии, уже готовой вспыхнуть в огне сипайского восстания. Как видим, Россия и в этом вопросе ведет себя «по-рыцарски», то есть архаично, проигрывая более гибкой дипломатии прогрессивных противников. Наконец, поражение в Восточной войне нельзя рассматривать в отрыве от действий, а вернее вынужденного бездействия значительного количества русских войск на западных сухопутных границах России. Казалось бы, активная помощь Николая I Австро-Венгрии и Пруссии, оказанная им в рамках общей борьбы с европейской революцией 1848–1849 годов, должна была, по крайней мере, сделать эти границы дружественными и безопасными для России. Ввязываясь в конфликт, Николай рассчитывал и на большее, а именно на дипломатическую поддержку австрийского и прусского правительств в Европе. Одна такая поддержка могла бы парализовать еще нетвердо стоявшую на ногах Вторую империю Наполеона III. А без мощного континентального союзника Англия не решилась бы воевать. Но Австрия, по выражению ее же премьера, «изумила мир своей неблагодарностью», фактически поддержав требования антирусской коалиции, а Пруссия не решилась даже дипломатически присоединиться к Российской империи, оставшейся без союзников. Анализируя внешнеполитическую обстановку в 1853 года, Маркс и Энгельс писали, что «на европейском континенте существуют фактически только две силы: Россия со своим абсолютизмом и революция с демократией»[14]. Таким образом, хотя ближайшим поводом к войне явились поддержанные Францией претензии Католической Церкви на первенство в храмах Святой земли, английские интересы в Азии и австрийское влияние на Балканах, правительства антирусской коалиции фактически выступили на стороне собственной революционной оппозиции. Николаевская Россия оказалась и той минимальной «уступкой» еще весьма консервативного европейского политического истеблишмента, на которую он вынужден был пойти, чтобы сохранить свою власть, и той минимальной ценой, которой Европа должна была заплатить за дальнейшее продвижение по пути прогресса и, в конечном счете, глобализации. Понимая все это, можно иначе посмотреть и на некоторые особенности Восточной войны и на ее итоги, катастрофичность которых до сих пор принято приписывать исключительно неумелому государственному и военному руководству николаевской России. Первой и главной особенностью здесь нужно считать вступление России в войну без единого союзника, вне рамок какой-либо коалиции, в то время как ее противниками впервые выступили[15] или при определенных обстоятельствах согласились выступить[16] почти все сколько-нибудь мощные державы Европы. Естественно, что такая коалиция не могла быть объединена лишь политическими и экономическими интересами (они у многих «партнеров» были противоположны). Не сплачивала ее и какая-либо официальная международная структура, типа нынешних ООН или НАТО[17]. Европейский мир впервые со времен крестовых походов был объединен не столько прагматическими целями, сколько идеей. Но, хотя Католическая Церковь также сумела снять с этого объединительного движения определенные дивиденды, сама идея была религиозна лишь по форме, что подтверждает и союз с мусульманской Турцией, и полная поддержка атеистов-революционеров. По выражению английского статс-секретаря по иностранным делам лорда Кларендона, «цивилизация вела битву против варварства»[18]. На православную Россию впервые открыто наступал всемирный радикальный модерн. Восточная война явилась, по существу, первым в истории опытом кольцевой блокады России, то есть ее последовательным окружением и удушением со ставкой на дальнейшее расчленение. Этот замысел был настолько грандиозен, что его не вполне осознало даже царское правительство. Даже союзники Англии по блоку были в конце войны поражены «мирными» планами английского министра внутренних дел Пальмерстона, согласно которому Аландские острова и Финляндию следовало вернуть Швеции, прибалтийские губернии присоединить к Пруссии, Молдавию и Валахию – к Австрии, Крым и Закавказье – к Турции. «Независимые» черкесский Кавказ и Польша (восточная граница которой проходила чуть ли не по Днепру) по этому же плану должны были окончательно выдавить Россию из Европы[19]. Разумеется, не обладая в полной мере техническими возможностями, Европа не могла еще контролировать всей протяженности российских границ, как это случилось в ХХ веке. Но их наиболее уязвимые морские участки были подвергнуты глобальному контролю и профилактической «зачистке» со стороны соединенного англо-французского флота, о чем уже говорилось выше. Блокаде военной сопутствовала и блокада экономическая, и, что особенно важно, блокада информационная. Информационная война, развязанная одним или несколькими государствами против их непосредственного врага, вообще не может считаться уникальным явлением[20]. Однако в большинстве случаев это лишь ограниченная по времени вспомогательная акция, подчиненная решению текущих задач военно-политического характера. Антианглийскую истерию во французской печати в годы наполеоновских войн или антифранцузские печатные кампании в Германии времен Бисмарка нельзя даже сравнить с той планомерной и рассчитанной на долгие годы стратегией антироссийской агитации в Европе, развернутой в полную силу не позднее середины 1830-х годов и отнюдь не прекратившейся с окончанием Восточной войны. Эта стратегия, планировавшая ведение пропаганды во всех слоях общества самыми различными методами (от газетных и книжных кампаний до дипломатической переписки) и предусматривавшая не столько создание информационного вакуума вокруг боевых действий в России, сколько формирование негативного имиджа России не только в европейском, но и в русском обществе, достигла гораздо больших успехов, чем англо-французский экспедиционный корпус в Крыму. Ведь если политические последствия Восточной войны русская дипломатия сумела смягчить уже на Парижском конгрессе 1856 года и окончательно ликвидировала их в 1870–1880-х годах, то многие идеологические штампы, созданные в ходе войны информационной, до сих пор играют свою роль в выборе политических приоритетов как европейскими интеллектуалами, так и русской интеллигенцией. Здесь важно отметить, что антирусская информационная война была первой глобальной войной такого рода. Она велась не только в печати и не только на территории воюющих стран и предусматривала определенную глобальную координацию, то есть фактически явилась первым массовым и долгосрочным экспериментом по манипуляции сознанием международного сообщества[21]. Заслуживает внимания и такая особенность Восточной войны, как ставка союзников на создание «пятой колонны» внутри Российской империи. Главным средством создания необходимых для этого антиправительственных настроений служила та же самая информационная война. Наиболее известным актом негласной поддержки российской радикальной оппозиции следует считать, разумеется, открытие и работу Вольной русской типографии Герцена и Огарева в Лондоне в 1853–1865 годах[22]. Но любопытно, что противники России предпочитали не сосредотачивать свои усилия на каком-либо одном общественном слое или на одной конкретной территории. Подрывная пропаганда велась широким фронтом в самых разных общественных слоях. Для разжигания недовольства среди русской аристократии иностранная печать умело муссировала декабристскую тему, а также темы «оскудения дворянства», засилья инородцев в армии и государственном аппарате и, наконец, тему «крестьянских симпатий» николаевского правительства, через реформу государственных крестьян 1840-х годов планомерно шедшего к отмене крепостного права и наделению крестьян землей. Антиправительственная агитация среди крестьян (между прочим, не позволившая правительству широко развернуть во время войны ополченское движение по образцу 1812 года) носила, соответственно, иной, антипомещичий и антигосударственный уравнительный, характер и распространялась главным образом изустно. В студенчество и разночинную интеллигенцию при помощи различных «литературно-философских кружков» и обществ[23] вбрасывались идеи конституционного и парламентского ограничения самодержавия, расширения в России прав и свобод человека (при этом интеллигенция, как «передовой слой», естественно, должна была стать гарантом и основным проводником нового типа государственного устройства). Национальные меньшинства, особенно польское и черкесское, прямо подстрекались к вооруженному восстанию. Полностью решить задачу поражения противника при помощи «пятой колонны» глобализму удалось решить лишь в 1905–1917 годах. Однако первые семена на этом поле были брошены в середине XIX века. И, наконец, выбор основного места боевых действий, благодаря которому война получила название Крымской, также вряд ли случаен с точки зрения глобальной политики. Дело даже не в том, что занятие Крымского полуострова обеспечивает любой державе возможность полного контроля как Черного и Азовского морей, так и почти всей восточноевропейской черноземной зоны (бывшего Дикого поля). В британской классической геополитике (ее официальная терминология была разработана Хатфордом Макиндером полвека спустя после Восточной войны), на основании которой в течение всего XIX века Англия осуществляла политику сдерживания России силами совокупного Запада, континент Евразия назван Мировым островом. Контроль над ним обеспечивает господство над миром. Территория к востоку от Урала с центром в Крыму определена как Сердцевина Земли – Хартленд. Задача геостратегии – контроль над Сердцевиной, что обеспечивает управление Мировым островом[24]. Эта схема лишний раз подтверждает, как глобальный, а не локальный характер конфликта 1853–1856 годов, так и его решающее значение в ходе англосаксонской подготовки глобализации. Остается сказать несколько слов об итогах войны, во многом определивших не только карту Европы и расстановку сил в международных отношениях второй половины XIX века, но политическое развитие России, судьбу ее социально-экономического строя. Официальный Парижский мир, казалось, требовал от побежденной России не так уж много[25]: уничтожить уже почти полностью разгромленные Черноморский флот и военно-морские базы на побережье, передать «под международный контроль» устье Дуная, гарантировать территориальную целостность Турции и отказаться от всех преимущественных прав на покровительство христианам, живущим на ее территории. Уже это последнее требование содержало в себе антирелигиозный вызов. Отныне все претензии к Турции Россия могла предъявлять исключительно в светском контексте. От «религиозного покровительства» приходилось отказываться, а это низводило все возможные в будущем русско-турецкие конфликты на уровень ниже – до стандартных внешнеполитических разборок. Безусловно, если бы в России второй половины XIX века случился религиозный подъем, она бы сумела возвратить себе право религиозного суверенитета над православными подданными султана, как возвратила в 1870 году право на Черноморский флот. Но случилось нечто совершенно обратное. Победа Европы в упомянутой уже информационной войне обеспечила и победу либерального и революционно-демократического направления в общественной мысли России. Если славянофилы и западники 1830–1840-х годов были хотя бы минимально уравнены в силах (к тому же, далеко не все западники были настроены антиправительственно), то идейные лидеры «новых людей» 1860–1870-х годов почти поголовно входили в антиправительственный лагерь. Они практически оккупировали средства массовой информации и надолго заставили замолчать всех своих оппонентов, хоть как-то протестовавших против ускоренной модернизации и европеизации России. Таким образом, военное поражение обернулось для России религиозно-идеологической капитуляцией образованного общества перед западными ценностями. Одним из последствий Крымской войны также стало падение государственной роли армии и ее общественного престижа. Хотя именно армия и флот, обескровив противника в затяжной обороне, защитили Россию от настоящей катастрофы, им были поставлены в вину «косность и рутина» государственного управления, низкий уровень развития военной техники, стремление к парадам, палочная дисциплина и даже воровство в ведомстве снабжения, то есть те проблемы, от которых сама армия пострадала в первую очередь. Волна антивоенных и антиармейских настроений, захлестнувшая общество, не могла не повлиять на профессиональный выбор молодежи. Но главным отсроченным итогом Восточной войны, широкое и косвенное влияние победившей Европы на который признает даже и русская либеральная историография, являются, безусловно, так называемые великие реформы 1860-х годов. Важно понимать, что эти реформы были технически подготовлены уже во второй половине 40-х годов XIX века. От их проведения Николая I удержала европейская революция 1848 года и сложившаяся следом за ней международная напряженность. Александр II по существу вынужден был отменять крепостное право и проводить реформы в обстановке внешнеполитического кризиса, враждебно настроенной общественной оппозиции, разбалансированной войной экономики, ослабленного рубля[26] и открытого фритредерскими таможенными тарифами внутреннего рынка. Все это не могло не повлиять и на характер, и на результаты реформирования. В результате реформ Россия стала не просто «более европейской страной». Она фактически утратила те внутренние сословно-корпоративные мобилизационные механизмы, которые не протяжении двух с половиной столетий обеспечивали ей относительную внутреннюю стабильность и позволяли в решающие моменты отражать серьезные внешние угрозы. После утраты этих механизмов развал и распад Российской империи и ее государственного строя был только делом времени. Таким образом, Восточную войну 1853–1856 годов можно рассматривать как первое фундаментальное поражение России в борьбе с мировым глобализмом. [1] См., напр.: Самойло А.С. Провал попытки английской компании захватить русский рынок в XVI и первой половине XVII века // Ученые записки МОПИ. Т. 22. М., 1955; Кагарлицкий Б.Ю. «Периферийная империя». М., 2003. С. 125158. [2] Willan T.S. The Early History of the Russia Company. 15531603. Manchester, 1956. P. 54. [3] Там же. P. 281. [4] Костомаров Н.И. Очерк торговли Московского государства в XVI и XVII столетиях. СПб., 1889. С. 24. [5] Отечественная историография, третье столетие увлеченная поиском сугубо внутренних причин опричного террора Ивана Грозного, лишь изредка и мимоходом всерьез касается «английского следа» в его политике. Однако и опричнина, и втягивание Московского государства в затянувшуюся Ливонскую войну, и падение Рюриковичей, и кратковременный приход к власти династии Годуновых, и даже само Смутное время сегодня могут быть по-новому рассмотрены и с учетом влияния малоисследованного процесса английской колонизации России. [6] Усиление это продолжалось с теми или иными особенностями в течение всего XVII века, почти не было затронуто в результате реформ XVIII века и начало разлагаться лишь в 1860-е годы, в эпоху так называемых «великих реформ». То есть почти сразу после поражения России в Крымской войне. [7] Средняя Азия не была бы поглощена Россией без давления англичан со стороны Индии и Афганистана. Исключение представляет, пожалуй, только Япония. Но ее экономический рывок во второй половине XIX века был бы невозможен без мощной поддержки Англии и США, срочно создававших противовес Российской империи на Дальнем Востоке. [8] Сюда же можно отнести и помощь борьбе США против метрополии в конце XVIII века, и дипломатическую поддержку ослабленной прусским вторжением Франции в конце XIX века. [9] Более корректный обзор данного периода можно найти в работах: Выскочков Л.В. Император Николай I: человек и государь. СПб., 2001; Гулишарамбов С. Итоги торговли и промышленности в царствование Николая I. СПб., 1896; Ерошкин Н.П. Крепостническое самодержавие и его политические институты. М., 1981; Император Николай I. М., 2002; Николай I и его время: В 2-х т. М., 2000; Полиевктов М.А. Николай I. Биография и обзор царствования. М., 1918; Россия в николаевское время: наука, политика, просвещение. СПб., 1998; Тарле Е.В. Запад и Россия. Пг., 1918; Уортман Р. Сценарии власти. М., 2003; Шильдер Н.К. Император Николай I, его жизнь и царствование: В 2-х т. М., 1997. [10] Взять хотя бы впервые за два столетия возродившуюся практику широкого пожалования государственных земельных и лесных угодий монастырям. [11] Пушкин и Гоголь в литературе, Глинка в музыке, Иванов в живописи, Тон в архитектуре и т.д. [12] Об этом явственно свидетельствуют произведения старших славянофилов. Об этом же см. также: Леонтьев К.Н. Плоды национальных движений на православном Востоке // Леонтьев К.Н. Цветущая сложность. М., 1992. С. 221280; Мещерский В.П. Воспоминания. М., 2003. С. 2149. [13] См.: Бестужев И.В. Крымская война. M., 1956; Богданович М.И. Восточная война 18531856 годов: В 4-х т. СПб., 1876; Дубровин Н.Ф. История Крымской войны и обороны Севастополя: В 3-х т. СПб., 1900; Жомини А.Г. Россия и Европ ...
Комнин: ... а в эпоху Крымской войны. СПб., 1878; Зайончковский А.М. Восточная война 18531856 годов в связи с современной ей политической обстановкой: В 2-х т. СПб., 19081913; Тарле Е.В. Крымская война: В 2-х т. М.; Л., 19411944; Толстой С.Г. Отечественная историография Крымской войны (вторая половина XIX первая половина XX веков) / Дисс. канд. ист. наук. М., 2002; Смолин Н.Н. Роль морального фактора русской армии в ходе Крымской войны 18531856 годов / Дисс. канд. ист. наук. М, 2002. [14] Маркс К., Энгельс Ф. Собрание сочинений. Т. 9. С. 386. [15] Англия, Франция, Турция, Сардинское королевство. [16] Австро-Венгрия, Пруссия, Бельгия. Голландия, Швеция. [17] Впрочем, именно Восточную войну можно считать полем, на котором впервые зародились зачатки этих структур. [18] История дипломатии. Т. 1. М., 1941. С. 447. [19] Там же. При этом о возможных границах азиатской России в Европе не заходило даже и речи, настолько здесь Англия могла не считаться со своими «партнерами». [20] См.: Волковский Н.Л. История информационных войн: В 2-х т. СПб., 2003. [21] См.: Панарин И.Н. Информационная война и мир. М., 2003; Панарин И.Н. Информационная война и дипломатия. М., 2004. [22] Именно в этой типографии на протяжении всей войны и позднее печатались печально знаменитые «Полярная звезда» (с 1855 г.), «Голоса из России» (с 1856 г.), «Колокол» (с 1857 г.), «Под суд» (с 1859 г.), революционные прокламации и т.п. С помощью польских эмигрантов эти издания нелегально распространялись в России. [23] «Среди наиболее ранних радикальных кружков верпетники, или общества П.Н. Рыбникова М.Я. Свириденко, образовавшееся около 18541855 годов и просуществовавшее до конца 1950-х годов. Оно состояло из студентов и выпускников Московского университета. Другой кружок возник в Главном педагогическом институте в Петербурге, душой его был молодой Николай Добролюбов. Кружок выпускал рукописную газету Слухи, выступавшую против ужасов крепостничества и призывавшую к восстанию, которое сделает Россию и русский народ свободными. К этому времени относятся известные стихи Добролюбова Дума при гробе Оленина (помещика, убитого своими крепостными), 18 февраля 1855 года (день смерти Николая I) со строками: Один тиран исчез, другой надел корону, / И тяготеет вновь тиранство над страной и другие. В это время Добролюбов знакомится с изданиями типографии Герцена. К середине 1850-х годов относится появление Харьковского тайного общества, организованного юношами из мелкопоместных дворян Яковом Бекманом и Митрофаном Муравским. Кружок из семи человек ставил перед собой грандиозную цель произвести всеобщий переворот в России, начав с освобождения крестьян Через некоторое время кружок объединился с Пасквильным комитетом, тоже из университетских студентов, но принадлежавших большей частью к аристократическим и влиятельным фамилиям После исключения из университета некоторые участники харьковского содружества перешли в Киевский университет, где сгруппировали вокруг себя близких по духу студентов. Из этого кружка впервые вышла идея просвещения народа путем устройства по всей России воскресных школ. Студенты-кружковцы сблизились с профессором П.В. Павловым, который, переехав в Петербург, явился инициатором организации воскресных школ в столице. Инициативу подхватили в Москве, Казани и других местах Кружки возникали и в других университетских городах. В Московском университете образовалась Библиотека казанских студентов (типа землячества), к которой примкнули другие студенты, молодые офицеры и чиновники. Позднее на базе этого кружка возникло московское отделение Земли и воли. В Казани подобные кружки возникали с середины 1950-х годов, в начале 1960-х годов они стали объединяться. Выделился ведущий кружок, послуживший позднее основой казанского отделения Земли и воли. Видную роль в нем сыграли высланный из Харькова В. Португалов и В. Манассеин. В кружок входили главным образом студенты университета, с которыми сотрудничали некоторые молодые преподаватели (А.П. Щапов и А.В. Петров). Казанский кружок сотрудничал с пермским, группировавшимся вокруг библиотеки В.С. Иконникова и местной духовной семинарии» (подробнее см.: Русское революционное движение шестидесятников. Ч. 1.http://www.ytec.ru/Gorodok/Gorodok_60_1.html). [24] Нарочницкая Н.А. Россия и русские в мировой истории. М., 2003. С. 148. [25] См.: Сборник договоров России с другими государствами. 18561917. М., 1952. [26] Вновь установить стабильный курс рубля к золоту и восстановить его международную конвертацию России удалось лишь в 1897 году. 12 / 01 / 2009 Православие.ру (интересная статья, где уже название наводит на мысли об антисистемах, хотя они и не упоминаются).
Лавр: Комнин пишет: Важно понимать, что эти реформы были технически подготовлены уже во второй половине 40-х годов XIX века. От их проведения Николая I удержала европейская революция 1848 года и сложившаяся следом за ней международная напряженность. Александр II по существу вынужден был отменять крепостное право и проводить реформы в обстановке внешнеполитического кризиса, враждебно настроенной общественной оппозиции, разбалансированной войной экономики, ослабленного рубля[26] и открытого фритредерскими таможенными тарифами внутреннего рынка. Все это не могло не повлиять и на характер, и на результаты реформирования. Действительно ценное замечание! К сожалению, в учебниках истории до сих пор этот период трактуется в стиле "вот приедет барин - барин нас рассудит".
Комнин: Шевченко Максим Михайлович, к.и.н. Крымская война в восприятии современников и действительности. Сказать сейчас, что вошедший на сегодняшний день в учебники отечественной истории образ Крымской (Восточной) войны 1853―1856 гг. дает превратное представление о причинах ее неудачного исхода, для современной аудитории будет недостаточно. Историк, по справедливости, должен дать ей отчет об истоках и причинах этих искажений. Иначе его намерение завязать разговор об истинной картине событий стапятидесятилетней давности не покажется достаточно обоснованным. Так произошло, что Крымская война тогда потрясла мировоззрение целого поколения. Почти полтора века Россия шла от победы к победе. На протяжении всего царствованиия Николая I в высшем эшелоне власти преобладали овеянные славой побед над Наполеоном люди из поколения ветеранов 1812 года, чей высокий моральный авторитет был умело использован для воспитания следующей за ними молодежи в духе безграничного доверия к власти. Последняя, требуя именем блага страны полного себе повиновения и преданности не только за страх, но и за совесть, фактически исключала развитие у представителей молодого поколения самостоятельных зрелых суждений о том, каковы естественные пределы мощи Империи, какую войну она может выиграть, а какую — нет, что значит для России быть готовой к войне. По справедливому замечанию современного исследователя, «воспитывалось поколение, настолько привыкшее к победам, настолько приученное к мысли о военной неуязвимости России, что оно окажется не в состоянии не назвать отступление поражением, а поражение — катастрофой», «у многих в подсознании осталась с детства внушаемая идея о том, что Россия в состоянии воевать один на один с Европой. Если же война проиграна, рассуждало это поколение, то виновата в этом государственная система». Возникшие в годы несчастливой войны «либеральные настроения имели, таким образом, корни в оскорбленном чувстве национальной гордости, в прививаемой годами склонности переоценивать военные ресурсы России. Парадокс состоял в том, что эти настроения были следствием «николаевской» системы ценностей.»1 Русскую общественность события Крымской войны застали в атмосфере «цензурного террора», утвердившегося с конца 1840-х годов. Политические тенденции, заложенные еще в эпоху Александра I, в результате шестнадцати с лишним лет управления С. С. Уваровым ведомством народного просвещения, наконец, стали приносить плоды в виде широкого контингента подданных новой формации — выпускников университетов, пансионов, лицеев, гимназий, присутствие которых дало себя знать и на государственной службе. Этот кадр, испытывая острую потребность в печатном слове и самовыражении, нуждался в известном расширении публичной сферы и общественной перспективе. Император Николай I оказался совершенно к этому не готовым и не смог правильно оценить усилия Уварова, направленные на то, чтобы не отталкивать новое поколение, не допустить нарастания у него политически опасного для самодержавной России чувства невостребованности. В результате отставки Уварова и хаотического ужесточения цензуры посредством негласных комитетов учено-литературная общественность полностью лишилась печати как средства самовыражения.2 Но с началом войны потребность в печатном слове не угасала, а, наоборот, усиливалась. «Несмотря на то, что мысль была в опале, скована цензурою, — вспоминал профессор С. М. Соловьев, — книжки журналов ожидались с нетерпением и прочитывались с жадностью...»3 Но содержательный уровень печати безнадежно упал. Копившееся с конца 1840-х годов разочарование и уныние выливались теперь в смятение и ожесточение. Всю правительственную систему в этих кругах стали яростно порицать. По воспоминаниям Е. М. Феоктистова, она теперь «оскорбляла все лучшие чувства и помыслы образованных людей и с каждым днем становилась невыносимее; ненависть к Николаю, — добавляет он, — не имела границ»4. В дни получения в Петербурге известий о высадке союзников в Крыму фрейлина цесаревны Марии Александровны А. Ф. Тютчева, смотревшая на настроения образованной общественности насколько со стороны, в своем дневнике писала: «В публике один общий крик негодования против правительства, ибо никто не ожидал того, что случилось. Все так привыкли беспрекословно верить в могущество, в силу, в непобедимость России. Говорили себе, что если существующий строй несколько тягостен и удушлив дома, он, по крайней мере, обеспечивает за нами во внешних сношениях и по отношению к Европе престиж могущества и бесспорного политического превосходства.»5 Иные из учено-литературных кругов в своей критике пошли гораздо дальше. С. М. Соловьев вспоминал о своих чувствах так: «... когда враги явились под Севастополем, мы находились в тяжком положении: с одной стороны, наше патриотическое чувство было страшно оскорблено унижением России, с другой — мы были убеждены, что только бедствие, и именно несчастная война, могло произвести спасительный переворот, остановить дальнейшее гниение; мы были убеждены, что успех войны затянул бы еще крепче наши узы, окончательно утвердил бы казарменную систему; мы терзались известиями о неудачах, зная, что известия противоположные приводили бы нас в трепет». Переживания событий войны в атмосфере «цензурного террора» порождали чисто эмоциональные оценки николаевской системы: «тридцатилетняя ложь», «тридцатилетнее давление всего живого, духовного, подавление народных сил»6. Этот гиперкритический пафос не мог не оставаться незамеченным на официальном уровне. Стремление, по-возможности, как-то умиротворить разгоряченные чувства соотечественников, вселить больше равновесия в их души, больше трезвости в их суждения объясняет тот контраст, который ощущается в речи митрополита Московского и Коломенского Филарета, произнесенной 25 марта 1856 года в Чудовом монастыре перед благодарственным молебном о заключении мира, с восприятием завершившейся войны учено-литературной общественностью. «Нельзя равнодушно вспоминать, какие трудности надлежало преодолеть в сей брани российскому воинству, какие тягости должен был понести народ, каким лишениям и страданиям подверглись от врагов наши соотечественники... Но с сими печальными воспоминаниями соединено и утешительное и величественное. Наши воины моря, начав свои подвиги истреблением турецкого флота, когда должны были уклоняться от чрезмерно превосходящей морской силы нескольких держав, не только не уступили своих кораблей, но и сделали из них подводное укрепление для защиты пристани и города. Потом соединенные воины моря и суши одиннадцать месяцев победоносно противостояли в Севастополе многочисленнейшим войскам четырех держав и беспримерным доныне разрушительным орудиям. Наконец, хотя и допущены враги работать над оставленными им развалинами для умножения развалин, но в Севастополе стоит доныне русское воинство. На Дальнем Востоке малое укрепление, с горстью людей, отразило морское и сухопутное нападения несравненно сильнейших врагов, по признанию участвовавших в том более молитвой, нежели силой. На западе два сильнейшие флота бесполезно истощали свои усилия против одной крепости, а на другую только смотрели издали. На севере было странное противоборство: с одной стороны военные суда и огнестрельные орудия, с другой — священнослужители и монашествующие, со святыней и молитвою ходящие по стене обители, и несколько человек со слабым и неисправным оружием — и обитель осталась непобежденной, и святыни неприкосновенными. Против России действовали войска четырех держав, в числе сих были сильнейшие в мире. Из держав мирных некоторые были вполне мирны, а некоторые своим неясным положением уменьшали удобство нашего действия, и сие обращалось в удобство наших врагов. И, несмотря на все сие, в Европе мы не побеждены, а в Азии мы победители. Слава российскому воинству! Благословенна память подвижников Отечества, принесших ему в жертву мужество, искусство и жизнь!... Впрочем, если происходившая война и представляет на нашей стороне утешительные виды: сие не должно было располагать к желанию, чтобы война продолжалась. Слава Богу, что православно-христианская Россия не была виною начатия войны; и не объявила ее, а приняла объявленною: должно было ей охранить себя, чтобы ни малейшей частию не пала на нее вина продолжения войны. Благодарение Благочестивейшему Государю Императору, охранившему нас от сего, человеколюбно пощадившему кровь своих и чужих, христиански предпочетшему кроткий мир мстительной взыскательности.»7 Крымская война велась Россией в условиях военно-политического противостояния со всей Европой. Военная угроза была практически по всему периметру российских границ. Австрия предъявила России ультиматум, угрожая открыть военные действия. Прусский король, заверяя русского императора в своих самых лучших личных чувствах, не давал гарантий, что не присоединится к его врагам. Швеция заключила с Англией и Францией военный союз. Это была единственная в Новой и Новейшей истории война, которую Россия вела, будучи без единого союзника в Европе. Ни одна империя в мире не могла выиграть и никогда не выигрывала войны с коалицией в состоянии политической изоляции со стороны всех остальных Великих держав. Прочная дипломатическая изоляция России предопределила неудачный исход войны. Борьба могла вестись лишь за наименее худшие условия мира. В литературе обычно говорится о том, что николаевская Россия имела отсталую систему комплектования войск. Но всеобщей воинской повинности, с которой, по обыкновенной логике, связывают на том этапе прогресс в этой области, не было ни у кого из противников России. Как показано в одном новейшем неопубликованном отечественном исследовании, при сохранении традиционного названия повинности — рекрутская — в 1830–1840-е годы в России фактически была введена конскрипционная система. Ее полному введению препятствовало крепостное право. Но, тем не менее, она позволила развернуть, несмотря на потери, колоссальную для XIX века армию. На начало 1856 года в действующих войсках числилось 824 генерала, 26 614 офицеров, 1 170 184 нижних чина. В резервных частях состояло 113 генералов, 7 763 офицера, 572 158 нижних чинов. Вместе же с ополчением под ружье было поставлено более 2 миллионов 300 тысяч человек. Армия мирного времени фактически увеличилась в 2,5 раза, если при этом исключить потери8. По расчетам современного американского исследователя, число мобилизованных в России достигало 2,5 млн. человек, что составляло более половины мобилизационных возможностей Франции в 1914 году: «Развертывание армии в 2.500.000 человек может считаться одним из наиболее впечатляющих достижений русского оружия в XIX в.»9 Оно впечатлит еще более, если учесть, что по планам 1833 года максимально возможной, хотя и практически невероятной, по мнению Николая I, была признана численность армии в 1.200.000 человек. Население, подлежащее набору в армию, такими темпами не росло. В 1831 оно составляло 18 млн., в 1856 – 25 млн. человек. Разница в 40%, а не 100%. После войны в обществе бытовало мнение, затем также перешедшее в историческую литературу, что Россия проиграла союзникам из-за острой нехватки нарезного стрелкового оружия. Но армий полностью им вооруженных тогда не было нигде. Во Франции подавляющая часть пехоты была вооружена «образцом 1777 г.», в Пруссии в строю по прежнему находился Потсдамский мушкет, принятый на вооружение приблизительно в то же самое время, наиболее распространенное ружье английской армии - «Браун Бесс», появилось в 1730-х годах, продержалось в войсках до Крымской войны, и даже до восстания сипаев 1857-58 гг. Винтовки новой, усовершенствованной формы, позволяющей использовать пули системы Минье большая часть войск, отправленных в Крым, получили их только перед погрузкой на корабли и смогли впервые опробовать их только во время стоянке на Мальте10. Во всех армиях, не исключая и России, проходившая в 1840―1850-е гг. модернизация ручного стрелкового оружия приводила скорее к увеличению скорострельности, чем дальнобойности. В большой маневренной войне того времени этому придавали гораздо большее значение. Нарезные винтовки, или штуцера, заряжавшиеся с дула, превосходя гладкоствольные ружья в дальности боя значительно уступали им по скорострельности. Количество же пехотинцев со штуцерами в России почти достигало общего числа легкой пехоты Франции и Австрии вместе взятых. Союзники смогли увеличить в Крыму количество легкой пехоты потому, что их национальные границы для России были неуязвимы. В 1870 году вооруженность всей французской пехоты лучшей, чем у пруссаков, винтовкой Шаспо не помешает Франции быть наголову разгромленной Пруссией. Технические новшества, пока они осваиваются, часто кажутся на первых порах чудом, от них бывают склонны ждать известное время едва ли волшебных результатов. «Общий голос признавал, — вспоминал генерал Д. А. Милютин, — что результаты Крымской войны могли быть совсем иные, если бы Крым был тогда связан с Москвой железным путем...»11 Но дело заключалось вовсе не в том, чтобы поскорее накопить побольше войск в Крыму. Ни одна империя в принципе не может быть сильна сразу на всех стратегических направлениях. А крымское направление в стратегическом отношении было одним из наименее опасных. Попытка союзников после одиннадцатимесячной борьбы за Севастополь развить успех из Крыма была для них равносильна новой десантной операции с перспективой втянуться в осаду какого-либо другого укрепленного пункта. Наиболее опасным было направление западное. Именно на западной границе Россия должна была держать лучшие воинские соединения и многочисленные резервы. И впоследствии, после создания сети железных дорог пространственная разобщенность потенциальных театров военных действий продолжала оставаться отягчающим фактором стратегического положения России. Известный французский историк конца XIX века в «Дипломатической истории Европы» самый значительный результат Крымской кампании союзников — занятие Севастополя — оценил довольно сдержано: «... с военной точки зрения победа союзников вовсе не была решающей. Она являлась, главным образом, героическим подвигом, способным дать удовлетворение самолюбию. Русские эвакуировали лишь южную часть города. Они оставили ее в пламени. Они отступили в северную часть, по ту сторону рейда, куда союзный флот не мог даже проникнуть. Казалось весьма трудным вытеснить их оттуда. Последнее усилие истощило и коалицию.» В общем же итоге войны на всех ее театрах к 1856 году «несмотря на ожесточенный и производившийся во многих направлениях штурм, которому подверглась Российская империя, она оставалась еще почти нетронутой.» Противники России, как и она, испытывали финансовый кризис. Государственный долг Франции превысил полтора миллиарда франков. Ее общественное мнение обнаруживало недовольство, полагая, что продолжение войны отвечает лишь интересам Англии. Общие людские потери Франции в Крыму составили более 30 % армии. Совокупные людские потери стран антирусской коалиции были вполне сопоставимы с потерями России. В Австрии тяжелейший финансовый кризис был вызван только мобилизацией армии, позволявшей угрожать России войной.14 В отмобилизованной австрийской армии умерло от болезней 35 тыс. человек.15 Разноречия английской и французской исторических оценок событий Восточной войны примерно пропорциональны расхождениям двух кабинетов в определении ее целей и трениям двух дипломатий в ее продолжение. Крупный английский историк XX века А. Дж. П. Тэйлор, считавший работу А. Дебидура устарелой, итоги борьбы в Крыму счел возможным оценить более оптимистично, хотя ему едва ли удалось избежать признания конечного тупика союзной стратегии: «8 сентября Севастополь пал. Крымская война была выиграна, но союзники, как и прежде, не знали, что делать со своей победой. Они были в затруднении, в каком месте теперь атаковать Россию...»16 Если исход вооруженной борьбы однозначно ясен, победитель всегда отлично знает, что ему дальше делать. Успехи союзников в Крыму были не настолько впечатляющи, чтобы, например, изменить позицию австрийского генералитета. Вопреки позиции главы ведомства иностранных дел графа К.-Ф. Буоля военные верхи Австрии были решительно против войны с Россией17. Очевидно, впечатления, оставленные Русской армией во время Венгерского похода в 1849 году, были сильнее, чем оптимистические доводы британской дипломатии спустя четыре-пять лет. Итоги войны вызвали в Европе глубокое разочарование. Тэйлор считал даже, что «русское общественное мнение оставалось гораздо более невозмутимым, чем общественное мнение Англии, добившееся отставки правительства Эбердина.» Историк считал, что «после 1856 года Россия... так и не добилась того преобладания, каким она пользовалась в Берлине и Вене до 1854 года.»18 Однако вряд ли похожий довод в устах членов кабинета тогда смог бы оправдать в глазах английской общественности беспрецедентные потери, понесенные британской армией.19 Не скрывал своего скепсиса по поводу Парижского мирного договор один из главных инициаторов войны — виконт Г. Дж. Т. Пальмерстон: «Трактат сохранил Россию как огромную державу, способную через несколько лет, когда в результате более мудрой внутренней политики она разовьет свои необъятные естественные богатства, поставить под угрозу крупнейшие европейские интересы.»20 В чем-то похоже звучит общее заключение об исторических итогах восточного кризиса, сделанное Дебидуром: «Не этих результатов ожидала Европа в начале борьбы. Они не имели ничего общего и с теми, к которым, на взгляд большинства современников, привел Парижский конгресс. Россия казалась побежденной. Но в общем, сопротивляясь врагам, она покрыла себя славой. Она вышла из войны без унижений. Ее территориальные границы были почти сохранены. Короткий период, в течение которого она собиралась с силами и проводила внутренние реформы, позволил ей вскоре возобновить свое движение вперед. Ее исключение из Черного моря оказалось лишь временным стеснением.»21 Весьма характерно то, что среди русской образованной общественности по окончании войны между прочим было мнение, что правительство признало поражение преждевременно. «Внутри не было изнеможения, крайней нужды, — утверждал профессор С. М. Соловьев; — новый государь, которого все хотели любить как нового, обратясь к этой любви и к патриотизму, непременно вызвал бы громадные силы; война была тяжка для союзников, они жаждали ее прекращения, и решительный тон русского государя, намерение продолжать войну до честного мира непременно заставили бы их попятиться назад.»22 Мысль о том, что высшая власть тогда не исчерпала всех возможностей для приведения войны к менее худшему исходу, чем тот, который последовал, не исчезла из общественного сознания и в дальнейшем. «Ум, судивший строго наше беспомощное состояние военной администрации, со смертью Николая, при первой возможности, под влиянием общего... разочарования, направлял все мысли к скорейшему окончанию войны и к заключению мира, и тем самым служил более интересам наших врагов, чем нашим, — писал тогдашний воспитанник Училища правоведения В. П. Мещерский. — А вторая военная сторона эпохи — героизм людей, наоборот, громко свидетельствовал, что со взятием Малахова кургана и по переходе на северную сторону мы можем еще долго держаться, отвергать всякие позорные для России условия мира. Эту духовную сторону тогдашней России очень чутко уразумели наши враги, и ее-то они и боялись...»23 Есть надежные свидетельства, что до самой Освободительной войны 1877―1878 гг. император Александр II испытывал угрызения совести за то, что в 1856 году преждевременно признал поражение.24 Отклики современников на кончину Николая I и данные об общественных настроениях показывают, что люди, по выражению Д. А. Милютина, «интеллигентные и передовые» составляли тогда абсолютное меньшинство среди тех, кто сохранял в душе мир с памятью покойного самодержца. Но в руках этого, выражаясь языком А. И. Герцена, «образованного меньшинства» были профессорские кафедры и периодические издания, им внимали аудитории слушателей и читателей, они оставят идейных учеников и последователей, научные и литературные достижения обеспечат им заслуженную известность, они оставят, наконец, яркие и выразительные мемуары. И последующие поколения интеллигенции будут смотреть на николаевскую эпоху и Крымскую войну их глазами. Уже в 1860-е годы найдется по иному пристрастный, но наблюдательный мемуарист, который укажет на эту среду как на основной источник отрицательных оценок Николая I и всей его политики: «Теперь многие думают, что в Николаевское царствование был такой террор, что никто не смел и думать говорить дурно о правительстве. Мнение это пущено литературным народом, на котором тогда лежал гнет цензуры и теми либералами-бюрократами, которые в то время были затерты...»25 Таким образом, очевидно, что вопрос о мнимых и действительных причинах поражения России в Крымской войне и по сей день оставляет место для научной дискуссии и дополнительных изысканий. И можно вполне увидеть, что представления об этом современников и действительная картина происшедшего были весьма и весьма не тождественны. Углубление образованного русского человека того времени в эти вопросы, несомненно, вело его к более объективному восприятию сильных и слабых сторон николаевской системы и русских вооруженных сил, достижений и упущений той правительственной политики. Оно вело бы к известному снижению накала разгоревшихся общественных страстей вокруг финала николаевского царствования. И, наоборот, чем более современник склонялся к упрощенному взгляду, по формуле «раз проиграли — все у нас никуда не годится», тем очевиднее его воображению рисовалась ненавистная картина «тридцатилетнего застоя». Пройдет полтора-два года после войны, и голос, призывающий к взвешенности в суждениях, наконец, раздастся со страниц первого номера «Военного сборника»: «Нигде однако же не заметно такого увлечения во мнениях, такого раздражительного тона в нападках на прошлое, как у нас... Огорченные последним неуспехом мы не дали себе труда вникнуть в истинные причины неудачи, и все успехи неприятелей наших в последнюю войну приписали превосходству их военного устройства, их оружия и даже тем неважным особенностям строя, которыми они от нас отличались... Могла ли Россия одна бороться против соединенных сил Англии, Франции, Турции, Сардинии, ожидая ежеминутно видеть против себя еще и Швецию и в особенности Австрию...? Сравните население держав, воевавших с нами, с населением России, число войск их с нашими, сравните финансовые средства их, сравните их морские военные флоты с нашими и их купеческие флоты, также бывшие к услугам армий, — и результат сравнения ясно покажет, что другого исхода война не могла иметь, без помощи каких либо непредвидимых случайностей... Рассматривая же общий ход всех сражений прошедшей войны, мы смело можем сказать, что в течение ее и солдат и офицер русский сделали все, что было в силах человеческих... в армии нашей еще не угасли те начала, которые завещал ей Петр Великий, она сохранила столько превосходных качеств, что смело может взглянуть в лицо критике... с уверенностью, что ее достоинства превышают... недостатки...»26 Как показала Вторая восточная война 1877—1878 гг., отсутствие крепостного права и наличие сети железных дорог не сделали Россию способной в одиночку, с перспективой политической изоляции противостоять военной коалиции Великих держав. Историографическая традиция до сих пор явно несет на себе отпечаток оценки николаевского политического и военного наследия общественным мнением 1850-х годов, сделанной сквозь призму настроений «мрачного семилетия» (1848―1855). Первый среди злорадных пораженцев того времени А.И.Герцен в марте 1855 г. написал: «Война для нас нежелательна — ибо война пробуждает националистическое чувство. Позорный мир — вот что поможет нашему делу в России»27 . Спустя сто пятьдесят лет после тех событий уже нет никакого положительного смысла в том, чтобы смотреть на императора Николая I, его армию и Крымскую войну глазами так называемого освободительного движения второй половины XIX―начала XX вв. И продолжать стремиться не видеть очевидного. Не видеть того, что из той войны Россия вышла с честью. Примечания: 1Айрапетов О. Р. Забытая карьера «русского Мольтке». Николай Николаевич Обручев (1830–1904). Спб., 1998. С. 39–40. Он же. Н. Н. Обручев и дело «Военного сборника» (1858 г.) // П. А. Зайончковский (1904–1983 гг.): статьи, публикации, воспоминания о нем. М., 1998. С. 442–443. 2См. подробнее: Шевченко М. М. Конец одного Величия. Власть, образование и печатное слово в Императорской России на пороге Освободительных реформ. М., 2003. 3Соловьев С. М. Мои записки для детей моих, а если можно, и для других // Соч. в 18-и книгах. Кн. XVIII. М., 1995. С. 630. 4Феоктистов Е. М. Воспоминания Е. М. Феоктистова. За кулисами политики и литературы. Л., 1929. С. 89. 5Тютчева А. Ф. При дворе двух императоров. Воспоминания. Дневник. 1853–1855. М., 1990. С. 155. 6Соловьев С. М. Мои записки... С. 641–642. 7Беседа в день Благовещения Пресвятой Богородицы, пред благодарственным молебствием о заключении мира // Сочинения Филарета Митрополита Московского и Коломенского. Слова и речи. Т. 5. 1849–1867. М., 1885. С. 365–366, 367. 8Кухарук А. В. Действующая армия в военных преобразованиях правительства Николая I. Диссертация на соискание уч. ст. к. и. н. М., 1999. С. 57–79, 79–82, 182. Kagan F. W. The military reforms of Nicholas I. The origins of the modern Russian army. N.Y., 1999. P. 243. 9McElwee W. The art of war Waterloo to Mons. Lnd. 1974. P. 16, 31. 10Милютин Д. А. Воспоминания. 1843–1856. М., 2000. С. 428. 11Дебидур А. Дипломатическая история Европы. 1814–1878. Т. 2. Ростов-на-Дону, 1995. С. 120, 122–123. 12Урланис Б. Ц. Войны и народонаселение Европы. Людские потери вооруженных сил европейских стран в войнах XVII–XX вв. (Историко-статистическое исследование.) М., 1960. С. 99, 291, 352, 354. 13Rothenberg G. E. The army of Francis Joseph. West Lafayette, Indiana, 1976. P. 41, 52. 14Урланис Б. Ц. Ук. соч. С. 354. 15Тэйлор А. Дж. П. Борьба за господство в Европе. 1848–1918. М., 1958. С. 116. 16Там же. С. 103. 17Там же. С. 46, 120. 18Людские потери Великобритании в Крымской войне составили общим числом до 23 % от численности воевавшей армии. (Урланис Б. Ц. Ук. соч. С. 99, 290–291, 352, 354.) 19Тэйлор А. Дж. П. Ук. соч. С. 126. 20Дебидур А. Ук. соч. С. 136. 21Соловьев С. М. Мои записки... С. 645. 22Мещерский В. П. Воспоминания. М., 2001. С. 21–22. 23Успенский Ф. И. Восточный вопрос // История Византийской империи. Отдел VI. Комнины. Отдел VII. Расчленение империи. Отдел VIII. Ласкари и Палеологи. Восточный вопрос. М., 1997. С. 731. Айрапетов О. Р. Забытая карьера «русского Мольтке». С. 158. 24ОР РГБ. Ф. 325. Картон 1. Ед. хр. 1. Л. 211 об. 25Взгляд на состояние русских войск в минувшую войну // Военный сборник. 1858. Т. 1. № 1. С. 1, 2, 6. 26Герцен А.И. - - Л. Пьянчени, 4 (16) марта 1855 г. //. Соч.: В 30 т. Т.25. М., 1961. С.248. Источник Национальная слава России
Павел: Комнин пишет: Последняя, требуя именем блага страны полного себе повиновения и преданности не только за страх, но и за совесть, фактически исключала развитие у представителей молодого поколения самостоятельных зрелых суждений о том, каковы естественные пределы мощи Империи, какую войну она может выиграть, а какую — нет, что значит для России быть готовой к войне. Налицо передергивание буквально с первых строк. Характернейший пример абберации дальности, когда помнятся только успешные, позитивные события, и начисто забываются отрицательные. А ведь для молодежи той эпохи близки (по времени) были не только победы 1812-1815 годов, но и Аустерлиц, и в целом провальный Итальянский поход, а Кавказская война вообще была для них современным событием. Грешно считать предков эдакими олигофренами. Комнин пишет: По справедливому замечанию современного исследователя, «воспитывалось поколение, настолько привыкшее к победам, настолько приученное к мысли о военной неуязвимости России, что оно окажется не в состоянии не назвать отступление поражением, а поражение — катастрофой», «у многих в подсознании осталась с детства внушаемая идея о том, что Россия в состоянии воевать один на один с Европой. Если же война проиграна, рассуждало это поколение, то виновата в этом государственная система». Возникшие в годы несчастливой войны «либеральные настроения имели, таким образом, корни в оскорбленном чувстве национальной гордости, в прививаемой годами склонности переоценивать военные ресурсы России. Парадокс состоял в том, что эти настроения были следствием «николаевской» системы ценностей.» Более чем абсурдное утверждение, непонятно на чем основанное. В России всегда хватало трезвомыслящих людей, например в тот период прекрасно понимавших, что Россия в принципе не в состоянии противостоять Англии, поскольку объективно не может одержать победу на море. А "настроения" были скорее наследием масонско-мартинистской идеологии XVIII века, чем "следствием". Комнин пишет: В результате отставки Уварова и хаотического ужесточения цензуры посредством негласных комитетов учено-литературная общественность полностью лишилась печати как средства самовыражения... «Несмотря на то, что мысль была в опале, скована цензурою, — вспоминал профессор С. М. Соловьев, — книжки журналов ожидались с нетерпением и прочитывались с жадностью...» Одно прямо противоречит другому. Либо "полностью лишилась", либо "прочитывались с жадностью". Хотя автора это, похоже, ничуть не смущает. Комнин пишет: Всю правительственную систему в этих кругах стали яростно порицать. По воспоминаниям Е. М. Феоктистова, она теперь «оскорбляла все лучшие чувства и помыслы образованных людей и с каждым днем становилась невыносимее; ненависть к Николаю, — добавляет он, — не имела границ» Смешно. А когда было иначе? Комнин пишет: С. М. Соловьев вспоминал о своих чувствах так: «... когда враги явились под Севастополем, мы находились в тяжком положении: с одной стороны, наше патриотическое чувство было страшно оскорблено унижением России, с другой — мы были убеждены, что только бедствие, и именно несчастная война, могло произвести спасительный переворот, остановить дальнейшее гниение; мы были убеждены, что успех войны затянул бы еще крепче наши узы, окончательно утвердил бы казарменную систему; мы терзались известиями о неудачах, зная, что известия противоположные приводили бы нас в трепет» Во-во. Ничего не напоминает? Владимир Ильич не сам эту концепцию придумал А в целом рассуждения вполне здравые.
Комнин: Павел пишет: А в целом рассуждения вполне здравые Где?
Павел: Комнин пишет: Где? Далее по тексту. И об "отсталости", и о перспективах продолжения войны, и о ничтожных ее результатах для "калолицых".
Комнин: Павел пишет: А "настроения" были скорее наследием масонско-мартинистской идеологии XVIII века, чем "следствием". Ну почему так. Под "либералами" часто понимали просто оппозиционеров. Вы, кажется, даже защищали некоторых либералов конфликтующих с Николаем II. Не говоря уж о тех, кто шел в революционеры так как не нашел себя в системе (вроде Сталина). Павел пишет: А ведь для молодежи той эпохи близки (по времени) были не только победы 1812-1815 годов, но и Аустерлиц, и в целом провальный Итальянский поход, а Кавказская война вообще была для них современным событием. Грешно считать предков эдакими олигофренами. Поражения от Наполеона были с лихвой "компенсированны" победой над ним. А Кавказская война зачастую была постоянным источником "очередных побед". Почти как сейчас. И почему сразу "олигофрены"? Просто большая национальная гордыния (поддерживаемая пропогандой). Кстати, мне кажется, и сейчас многие критикуют "за Крымскую Войну" из-за гордой установки "русские должны побеждать всегда". Павел пишет: Либо "полностью лишилась", либо "прочитывались с жадностью". Придераетесь. Вероятно автор просто забыл поставить слово "почти". Павел пишет: Смешно. А когда было иначе? Из контекста подразумевается, что раньше. Ситуация в России после "весны народов" действительно изменилась. И, вряд ли везде в лучшую сторону. По-моему вполне логично что люди, получившие образование при Уварове, были недовольны его отставкой и политикой, которая за тем последовала.
Лавр: Комнин пишет: По-моему вполне логично что люди, получившие образование при Уварове, были недовольны его отставкой и политикой, которая за тем последовала. Там была более неоднозначная ситуация. В период министерства Уварова была предпринята попытка ввести образовательный ценз для кандидатов на получение относительно высоких статских чинов (связанных в то время с получением потомственного дворянства), от этой практики отказались по причине относительно низкого общего образовательного уровня российского чиновничества. Естественно, что после отмены ценза образованная часть общества посчитала себя ущемленной в своих правах.
Комнин: Лавр пишет: Там была более неоднозначная ситуация. В период министерства Уварова была предпринята попытка ввести образовательный ценз для кандидатов на получение относительно высоких статских чинов (связанных в то время с получением потомственного дворянства), от этой практики отказались по причине относительно низкого общего образовательного уровня российского чиновничества. Естественно, что после отмены ценза образованная часть общества посчитала себя ущемленной в своих правах. Для справки. Вообще у М.М. Шевченко есть интересная книга про систему образования при Уварове. Собственно говоря, это его кандидатская. А в конце ее находится текст, практически идентичный данной статье.
Павел: Комнин пишет: Ну почему так. Под "либералами" часто понимали просто оппозиционеров. Здесь я имел ввиду конкретные настроения, а не всю оппозицию вообще. А такие настроения не были всеобщими. Комнин пишет: Поражения от Наполеона были с лихвой "компенсированны" победой над ним. А Кавказская война зачастую была постоянным источником "очередных побед". Почти как сейчас. И почему сразу "олигофрены"? Просто большая национальная гордыния (поддерживаемая пропогандой). В таком случае о чем идет речь? О восприятии в массовом сознании? - так оно было иным, чем описано. О шапкозакидательстве? - так оно было всегда. Комнин пишет: Придераетесь. Отнюдь. Просто не люблю, когда автор сам себе противоречит в соседних строчках. Нельзя строить обоснование чего-либо на негодной базе. Этим, кстати, и Шамбаров частенько грешит. Комнин пишет: Из контекста подразумевается, что раньше. Отнюдь. Подобное отношение было всегда, и в этом легко убедиться. Свергателей всегда хватало.
Комнин: Павел пишет: Здесь я имел ввиду конкретные настроения, а не всю оппозицию вообще. Мне показалось что он тоже о конкретных людях говорит. А именно о поколении получившем образование при Уварове. Павел пишет: О восприятии в массовом сознании? - так оно было иным, чем описано. Каким? Павел пишет: Отнюдь. Подобное отношение было всегда, и в этом легко убедиться. Свергателей всегда хватало. Опять же речь идет о конкретных людях. Бессмысленно отрицать изменение политики после "весны народов". И эти изменения не всем нравились. Не мудренно, что какие-то люди в результате стали оппозиционерами. Кстати они (либеральные бюрократы, о которых говорит Шевченко) мне напомнили Льва Николаевича. В тот момент они нашли "отдушену" в Географическом обществе, которое возглавлял Константин Николаевич. (при этом они сельно попортили жизнь профессиональным географам).
Павел: Комнин пишет: Мне показалось что он тоже о конкретных людях говорит. А именно о поколении получившем образование при Уварове. Ну так ведь и "поколение" тоже было совершенно неоднородным! Также, как из другого поколения вышли и герои белого движения, и масонские лидеры, и руководители ВЧК, и красные командиры, и поэты "серебряного века".
полная версия страницы